Беломорье — край суровый, крутой, не для всякого его климат. В августе 1918 года под рев оркестров и колокольный звон высадились там интервенты, да не стало им житься от поморов. И уже через год пришлось охотникам до чужого добра убраться восвояси. Лишь цеплялась за Архангельск недобитая белогвардейская шушера, надувалась, пыжилась, изображая «Верховное управление Северной области».

Пошел 1920 год...

Утром пятнадцатого февраля Наум Борисович Бокшановский, как было велено ему по цепочке связи из комитета Архангельского подполья, находился в Соломбале — городской слободе — на углу Никольского проспекта и Преображенской улицы возле круглой афишной тумбы и делал вид, что изучает объявления. Небо хмурилось, мела поземка, пахло дымом из печных труб, катили, визжа полозьями, ранние розвальни, дровни.

Бокшановский, нервничая, достал часы, щелкнул крышкой. Время назначенной встречи вышло. Нужно было уходить. В эту минуту рядом шаркнули полозья, всхрапнула лошадь.

Солидный мужчина с окладистой бородой и в богатой шубе, бурках, котиковой шапке откинул оленью полость. Бокшановский узнал в седоке «Седого», одного из членов подпольного комитета партии, влез в санки. Возница тотчас тронул, и они понеслись по укатанному Никольскому проспекту.

Из-за угла здания пожарного обоза следом выскочил невзрачный человечек в сером пальтишке и шапке пирожком и заметался, засуетился по площади, ловя извозчиков, стараясь не терять при этом из виду уносящиеся санки.

«Седой» натянул на себя и на Бокшановского полость, улыбнулся уголком рта.

— Есть задание,— сказал он замерзшим голосом,— сейчас вас отвезут в аванпорт Экономия, на ледокольный пароход «Сибиряков». По имеющимся сведениям, это судно должно идти в Мурманск на ремонт. Не исключено, что белогвардейцы организуют угон торгового флота за границу именно оттуда. Нужно во что бы то ни стало воспрепятствовать этому. В порту вас встретят. Пароль — «Какая погода ожидается завтра?». Ответ — «Снег с дождем, а может, дождь со снегом».

Пурга дико воет в вентиляционных трубах кочегарки «Сибирякова». Грохочут по бортовой обшивке ледяные обломки. Содрогается стальной корпус от работающей с перегрузкой машины. Лампочки в запыленных плафонах тускло освещают кочегаров в парусиновых робах. Лопаты их звенят по стальному настилу, подхватывают жирно блестящий уголь и швыряют его в разверстые пасти топок.

Наконец старший из кочегаров дает знак отдохнуть. Он коренаст, у него крепкие натруженные руки, лицо темное от угольной пыли. Он, а за ним и два его напарника садятся на перевернутые ведра, достают из кисетов бумагу, табак, скручивают цигарки, закуривают.

Видно, продолжая прерванный разговор, другой кочегар — долговязый, длиннорукий с головой, повязанной пестрым платком, как у пирата, вполголоса говорит:

— Федорыч, радист походя шепнул, будто «Минин» в Архангельск ушел.

Коренастый бросил на него колючий взгляд.

— Красная Армия беляков взашей гонит. Не сегодня завтра в Архангельске будет. А кто беляков из той заварухи вызволит? Небось, пешком-то далеко не убежишь, в тундру разве...

— Эх, черт! — восклицает молодой чернявый кочегар,— а мы-то ушли оттуда!

Федорыч снова хмурится.

— Чего раскудахтался! Не мы ушли, а нас ушли.

У молодого раскрывается рот, глаза растерянно останавливаются на Федорыче.

Тот усмехается:

— Ай не дошло? Угнали нашего брата из Архангельска, понимать надо! Груз на борту валютный: доски — одна к другой, кожи, пушнина. Стало быть, за границу.

Некоторое время молчат, досасывают цигарки. Гудит ветер, ахает машина, грохочет лед...

— А уголь во втором трюме зачем? — опасливо спрашивает долговязый.

Федорыч уже не на шутку сердится на недогадливых напарников:

— Да потому и уголь, что далеко идти придется, понимать надо! Угнали нас. Революцию без пароходов оставить хотят.

Долговязый с минуту глядит в одну точку под ноги, потом, оглядываясь на дверь, ведущую в машинное отделение, говорит:

— Чего делать-то? Я за границу не хочу.

Федорыч отвечает не сразу.

— У нас, на «Сибирякове», почитай, мало кто хочет, да только о том покуда молчок, иначе сразу — к стенке. Ишь офицерья переодетого на судне сколько. А что делать, покумекаем. Тут вдругорядь с капитаном потолковать надо. Да как это сделать?

Капитан «Сибирякова» Сергей Иванович Бутаков днями не сходил с мостика, на ночь машину останавливал. Ночи долгие, для плавания трудные, потому зачастую суда по ночам дрейфовали во льдах, временами подрабатывая машинами, чтобы не утащило течением близко к берегу.

Девятнадцатого февраля, когда совсем стемнело, Бутаков спустился в каюту, скинул шубу прямо на палубу, с наслаждением потянулся, хрустнув суставами. В шубе тепло, да тяжела больно.

Навстречу ему с дивана спрыгнул сибирский дымчатый кот, выгнул спину, стал тереться о валенки, замурлыкал громко.

— Соскучился, Митрофан! — Бутаков погладил его.

Сергей Иванович откинул раковину умывальника. С мороза вода в бочке казалась почти горячей, и мыло давало обильную пену. Прежде чем плеснуть в лицо, Бутаков взглянул в зеркало над умывальником и укоризненно покачал головой: на него глядел усталый человек с торчащими в стороны седоватыми усами и бородкой клинышком, щуривший темные глаза, под которыми начинали набухать старческие мешки...

Сергей Иванович накрепко вытер лицо мохнатым полотенцем, особой щеточкой расчесал усы и бородку и позвонил вестовому.

Расторопный матрос-вестовой не замедлил явиться. Он точно знал, что нужно капитану после вахты на мостике: в руках у него был чайник, сахар в сахарнице, в вазочке сухарики, любимые Сергея Ивановича.

Отпустив вестового, Бутаков сел за стол, но про чай забыл, призадумался.

Каравая ледокольных пароходов шестнадцатого февраля был отправлен в море назначением на Мурманск. Но сам груз в пароходных трюмах был странный — экспортный лес, пушнина. И это не нравилось Бутакову: дело пахло аферой. Несмотря на все усилия скрыть правду о том, что творилось на фронте, в Архангельске среди белых офицеров, богатеев царила паника. Некоторые офицеры, сменив мундиры на штатское платье, пробрались на пароходы, устроились в помещениях, отводимых обычно для промышленников-зверобоев, потеснили экипаж. Все это походило на бегство. Среди беглецов оказалось немало из мещанского сословия. Для видимости сохранения порядка на судно было прислано полтора десятка вооруженных солдат. И теперь этот Ноев ковчег тащился по замерзшему морю в Мурманск, а может, и дальше, куда-нибудь в Англию либо в Норвегию...

Бутаков рассеянно гладил по спине мурлыкающего Митрофана.

Даже несведущему человеку было понятно — режим генерала Миллера, ставшего военным диктатором Архангельска, трещал по всем швам. «Крысы бегут с тонущего корабля,— размышлял Бутаков.— Стараются прихватить с собой куски побольше да пожирнее, ледокольный флот хотят угнать с севера России. Знают, как ударить государство побольнее...»

Ледовая обстановка тоже не радовала: до полудня работа судна во льдах оказалась безрезультатной из-за сильного сжатия. После обеда как будто полегчало, стали появляться разводья, но движение каравана не ускорилось, плавание походило на блуждание в лабиринте, где на каждом шагу тупик...

Сергей Иванович с шумом отхлебнул из стакана и поморщился — чай успел остыть.

Попросив разрешения, в каюту шагнул радист. Обычно уравновешенный и невозмутимый, в этот раз он был чрезвычайно возбужден, глаза у него горели. Он молча положил перед капитаном бланк радиотелеграммы и отступил на шаг, нервно потирая руки.

Бутаков отставил стакан с недопитым чаем, взял бланк и стал читать, медленно шевеля губами. Неразборчивым почерком радиста было написано, что в Архангельске произошел переворот, что старое правительство во главе с генералом Миллером бежало, захватив ледокол «Минин» и взяв на буксир паровую яхту «Ярославна», и что ледорез «Канада» задержан в порту.

Бутаков некоторое время, не говоря ни слова, сидел с радиотелеграммой в руке. Он ждал подобного известия,— все события последних дней словно готовили этот исход,— и тем не менее оно казалось неожиданным, и лиловые строчки радиотелеграммы таили в себе глубокий смысл. Они означали, что старый режим, обреченный на уничтожение, лишившийся опоры и поддержки союзников Антанты, рухнул окончательно и бесповоротно. Нужно было предпринимать что-то решительное, действенное здесь, в море. Но что?..

Так ничего и не придумав, капитан отпустил радиста, наказав постоянно следить за эфиром, держать радиоаппаратуру на приеме и на запросы не отвечать.

После этого, по привычке перекрестившись, он прилег на диван и постарался заснуть.

Проснулся Бутаков, а точнее очнулся от полудремотного состояния, от стука в дверь. Машинально взглянул на часы, укрепленные на переборке. Было четыре часа утра. Он даже подумал, что вахтенным офицерам вздумалось доложить ему о смене вахт.

Однако в каюту вошли три человека: радист и два незнакомца. Правда, Сергею Ивановичу показалось, что этих двоих он уже где-то встречал ранее. Одеты они были просто: в потертых полупальто, у одного, коренастого, на голове был картуз, у другого, долговязого,— кепка с легкомысленной пуговкой на макушке. Они сдернули головные уборы и переминались у дверей.

— В чем дело? —, спросил Бутаков, сдвинув брови и потихоньку нащупывая в кармане брюк браунинг: ему пришло в голову, что и на «Сибирякове» произошел какой-то переворот.

— Прощения просим,— сказал коренастый хрипловато,— так что, Сергей Иванович, от экипажа мы с просьбишкой.

— Почему сюда? — Бутаков присел на диван, не вынимая руки из кармана и стискивая рубчатую рукоятку пистолета.

— Вот,— сказал коренастый, кивая на радиста,— депеша вам из Архангельска.

— Так что же? Это дает вам основание быть здесь? — капитан продолжал хмуриться, но беспокойство его приобрело другое направление.

Коренастый шмыгнул носом, как напроказивший мальчишка,— оно, конечно, врываться к капитану в каюту, да еще среди ночи — дело незаконное, можно и под суд угодить, однако при нынешней заварухе где он, этот суд праведный...

И он сказал угрюмо:

— Вы депешу-то почитайте. Там такое сказано... Понимать надо.

Эта присказка напомнила Бутакову фамилию коренастого — Скорняков, кочегар. Неспроста он тут оказался. Сергей Иванович был наслышан, что Скорняков по своим убеждениям не то большевик, не то эсер, в общем, социал-демократ какой-то. Отчетливо в этом Бутаков не разбирался.

Он взял у радиста бланк, прочел:

«По поручению начальника охраны полковника Констанди, действующего по указаниям временного Исполнительного Комитета, прошу немедленно сообщить, на чьей стороне остаетесь вы, если на нашей, то лишите снабжения углем «Ярославну», оставив ее.

В случае дальнейшего упорства будут приняты самые суровые меры. Сегодня утром в Архангельск прибывают войска Красной Армии».

«Так, наше молчание расценено как упорство,— подумал Бутаков,— во при чем тут «Ярославна»? Как можно лишить ее снабжения углем да еще и оставить ее? Где? С кем? Шарада какая-то...»

Он совсем забыл, что радиотелеграмма адресована не только «Сибирякову». Из раздумья его вывел хриплый голос Скорнякова:

— Команда хочет знать, Сергей Иванович, на чьей стороне будет комсостав?

Бутаков понимал, что от вопроса, заданного Скорняковым и прямо поставленного радиотелеграммой, не уйти. «Но не поговорив с командирами,— думал он,— предпринимать ничего нельзя. Допустим, я отдам приказ следовать в Архангельск. А «Русанов», а «Таймыр»? В конце концов вооруженный до зубов «Минин» догонит и расстреляет. Кто спасет нас? Да и белые офицеры на борту поднимут мятеж— Надо прежде всего снестись с «Русановым» и «Таймыром», договориться действовать заодно...»

Мысль о бегстве за границу Бутаков с негодованием отвергал. Дом, семья, родня, могилы предков оставались в Архангельске. Что он будет делать там, вдали от родины?.. Очевидно, так же думали и командиры «Сибирякова», но это требовало проверки, разговора. «Команда, конечно, против ухода за границу,— подумал Сергей Иванович, глядя на хмурого Скорнякова и его мрачного спутника,— представителей прислали. Значит, узнали о радиотелеграмме раньше его, капитана. Непорядок... Все пошло кувырком...»

— А просьбишка такая есть,— словно угадывая мысли капитана сказал Скорняков,— ребята не желают за рубеж. Вы так и скажите начальникам.

— Хорошо,— сказал Бутаков,— я передам вашу просьбу комсоставу. Однако прошу учесть, что у нас на борту находится не один десяток офицеров с личным оружием, нас нагоняет «Минин» о Миллером и его штабом.

Скорняков пожал плечами.

— Вы — капитан. Мы на вас надеемся — не подведете. А уж мы вас — никогда.

Когда кочегары ушли, Бутаков подозвал радиста:

— Я должен вас наказать за то, что вы дали возможность ознакомиться с радиотелеграммой сначала команде и лишь потом мне.

Радист, опустив голову, молчал, и Бутаков с горечью подумал, что ему никогда не узнать, почему этот молодой человек поступил так, а не иначе.

— На запросы «Минина» не отвечать,— сухо сказал он и заметил блеснувший исподлобья понимающий взгляд радиста.

А в это время ледокол «Минин» прошел мимо затертых во льду судов, не разглядев их в густой мгле. Но это не означало, что он забыл о них. Чутко ловя радиосигналы «Сибирякова» и «Русанова»» ледокол раскрыл квадрат их нахождения.

Занимался день, и вместе о рассветом приближался час роковой встречи.

Проникнуть на судно Вокшановскому удалось, но дальше задача усложнилась. По пароходу ходили слухи, что караван последует прямо за границу, а допустить этого нельзя было ни в коем случае.

У Бокшановского не было контактов с командой «Сибирякова». Для них он был обычный пассажир-мещанин, каких на судне не один десяток. Но «Седой» обмолвился, что лишь в самом крайнем случае он может выйти на одного человека, и назвал его приметы: коренаст, хрипловат, где ни попадя вставляет присказку «понимать надо»...

Бокшановский шатался по палубам, прислушивался и с горечью убеждался, что большая часть пассажиров относится к имущему классу или офицерам. Моряки же ему не доверяли и от разговора уходили.

К исходу дня двадцатого февраля Бокшановский приметил стоявшего на палубе полуюта коренастого человека в потертом полупальто и картузе. Бокшановский завел с ним ничего не значащий разговор о погоде и через минуту знал — перед ним тот, о котором говорил «Седой». Но не успели они обменяться тремя-четырьмя фразами, как по палубам разнеслось:

— «Минин»! «Минин» идет!

Палубы заполняли пассажиры, оживленно переговаривались, жестикулировали.

Ледокол приближался с каждой минутой. Что-то зловещее чудилось в его массивном корпусе с округленными черными бортами. Внезапно рубки на верхней палубе опоясались огненными точками, и над морем словно крутнули трещотку: ледокол открыл пулеметный огонь. Брызнули ледяные осколки близлежащих торосов, вскинулась в свете заходящего солнца трепещущая радуга и опала.

Это было так неожиданно, что сначала на палубах «Сибирякова» воцарилась могильная тишина. Пассажиры в недоумении смотрели на приближающегося гиганта, призванного вызволить их из ледового плена. И в следующую минуту, как бы подтверждая свои недобрые намерения, ледокол выплюнул ив носового орудия один за другим два багровых сгустка огня. Бум-м — прокатилось над морем и еще раз — бум-м! Невдалеке взметнулись к небу два столба ледяного крошева и воды и о шумом обрушились в море. «Минин» глухо и утробно взревел паровым свистком.

Толкая и сбивая друг друга с ног, вопя и визжа, бросились к трапам перепуганные пассажиры.

С мостика «Сибирякова» прозвучал усиленный медью рупора начальственный голос:

— Внимание на палубах! Только что получено распоряжение с ледокола всем уйти в помещения, наверху не должно оставаться ни одного человека кроме вахты, в противном случае ледокол продолжит огонь по пароходу.

— Типично полицейская метода,— негромко сказал Бокшановский и в этот миг ощутил чей-то пристальный взгляд. Так случалось, когда он чувствовал за собой слежку. Взгляд этот, будто змея, скользнул между лопаток, вызывая брезгливый озноб.

Быстро оглянувшись, Бокшановский увидел с виду ничем не примечательное лицо, лишь пара глаз-бусинок, точно иглами, уколола Бокшановского, и тут же с лица незнакомца будто сняли маску. Мелькнули шапка-пирожок из искусственного каракуля, надвинутая на брови, серое пальто с поднятым воротником, и человек пропал в толпе. Осталось ощущение тревоги, близкой опасности. Где-то он встречал этот колючий взгляд. Но где?..

Ледокол подходил все ближе и, наконец, вывалив кранцы, ошвартовался у борта «Сибирякова».

По переброшенным сходням на пароход тут же побежали, грохоча сапогами, о винтовками наперевес, о револьверами наизготовку офицеры в серых и черных шинелях. Солдаты, толпившиеся на верхней палубе «Сибирякова», были тотчас окружены, у них отобрали винтовки и самих, как скот, подталкивая прикладами, погнали к тамбурам, ведущим в пассажирские помещения. Раздавались отрывистые команды, по которым офицеры занимали посты у дверей служебных и жилых помещений. Некоторые из них стали вскрывать трюм номер два, где находился каменный уголь.

Бутаков беспомощно наблюдал за тем, как хозяйничали на «Сибирякове» белогвардейцы. По крыльям мостика «Минина» тем временем расхаживали какие-то личности. Среди них он узнал адмирала Иванова, который что-то говорил высокому тучному военному и указывал пальцем в сторону Бутакова.

Бутаков отвернулся. Взгляд его пробежал по рубкам ледокола, широкой палубе, натыкаясь на пулеметные гнёзда, в которых засели офицеры, на орудия, расчеты которых тоже состояли из офицеров. Можно было подумать, что не только штаб, все остатки армии Миллера, весь офицерский корпус уместились на ледоколе.

Ступени трапа застонали под тяжелыми шагами, н на мостик ступил саженного роста тучный человек в серой суконной шинели, тот самый, который разговаривал с Ивановым. Багровое лицо с подусниками подпирал жесткий воротник, из-под башлыка виднелись по-деникински вшитые а шинель золотые полковничьи погоны.

Бутаков о любопытством наблюдал за этим явлением, забыв спросить, по какому праву господин военный без разрешения взошел на мостик — святая свитых на любом судне.

Полковник пучил оловянные глава, отдувался в подусники. Видно, подъем на мостик достался ему нелегко. Он дотронулся кончиками пальцев в лайковой перчатке до козырька и густым голосом сказал:

— Имею честь, господин капитан, я — полковник Нябо, назначенный военным комендантом «Сибирякова».

Бутаков нерешительно потянул с руки меховую крагу, но здороваться с полковником раздумал,— кто знает, этот надменный Нябо может и не протянуть руки и окажешься, мягко говоря, в глупом положении.

— Чем могу? — спросил он сухо, чувствуя, что назревает какое-то неприятное событие — так просто полковники на мостик не поднимаются.

Тоном, не терпящим возражений, полковник сказал:

— Прошу вызвать судового ревизора и распорядиться относительно снабжения офицеров, пересевших с «Минина», провизией из судовых запасов. После этого вы спуститесь в свою каюту и будете находиться там до особого распоряжения.

Бутаков горько усмехнулся в усы:

— Означает ли это, что я буду находиться под домашним арестом?

Полковник пожал плечами, но ничего не ответил.

Щелкнул замок, в дверном проеме качнулась тень часового, блеснул погон, штык. Порог переступил Чертков, капитан «Русанова». Волна морозного воздуха вкатилась в каюту, на миг вошедший пропал в облаке пара.

Чертков снял шапку, стряхнул ее, после чего плотно затворял за собой дверь.

— Здравствуй, Сергей Иванович. Ты что это под караулом сидишь, ай провинился?

Бутаков поднялся ва встречу.

— Какими судьбами, Авдрей Афанасьевич?

— Самыми невероятными,— буркнул Чертков.

Капитаны пожали друг другу руки, обнялись.

— Прошу — Бутаков повел рукой в сторону дивана.

Чертков расстегнул доху, плюхнулся на диван, полез в карман кителя за трубкой, из другого кармана вытянул кисет с табаком, спички.

— Ни черта не понимаю, что творится на судах,— сказал он, раскуривая трубку.

Бутаков молча глядел на него: Чертков такой,— если его не торопить, все расскажет.

— Чаю хочешь? — наконец, предложил он.

Чертков махнул ладонью, разгоняя дым.

— Все пошло-поехало вверх тормашками, Сергей Иванович. Господа генералы решили весь наш флот перетрясти. И что мне в Архангельске не сиделось! — он бухнул кулаком по колену,— прикинулся бы хворым, не могу, мол, в море идти и баста! Нет, пополз к черту в пекло!..

Бутаков молчал, сцепив пальцы под подбородком.

— Помалкиваешь? Ты думаешь, я к тебе пришел чай пить? Нет, брат! Меня к тебе капитан первого ранга Чаплин направил. Ступай, говорит, принимай судно у Бутакова. А его куда? — спрашиваю. Ясно дело — на «Русанова». На кой, говорю, хрен весь этот пасьянс. А это, говорит, не твоего ума дело. С тем и ушел я от него... Ну, скажи, зачем им все это надо?

Бутаков слушал его с удивлением. Ему тоже была непонятна перестановка капитанов. «Может быть, пронюхали господа с «Минина»,— думал он,— хотят поменять головы у экипажа, ввести разлад. Да как узнать могли? Радист — мужик серьезный, болтать о нашем решении об отказе пойти за границу не мог в эфире...»

— Ты депешу из Архангельска читал? — спросил он у Черткова.

Чертков угрюмо качнул головой.

— Перед тем, как сняли меня с «Русанова», я предпринять ничего ие успел. А что мы можем сделать, как можно воспрепятствовать угону судов?

Бутаков откинулся на спинку кресла. «Не нашлось у тебя кочегара Скорнякова,— подумал он, глядя на хмурое лицо Черткова,— кабы не он, по сей час я я пребывал бы в подобном сомнении. Теперь знаю, за моей спиной экипаж. А где твоя команда, капитан без парохода?» Но долголетняя дружба с Чертковым давала основание думать, что на него можно положиться.

Как бы размышляя вслух, он проговорил:

— У меня были представители команды. За границу идти категорически отказываются. Комсостав тоже против. Есть, правда, офицерики с иным мнением, но такие не в счет. Эти когда угодно родной дом за булку с маслом продадут. Что делать, спрашиваешь? Есть заду веки, надо обсудить... Положим, команда отойдет от своих мест, откажется от вахты, от работы. Этот номер может пройти, а может н не пройти, обернуться худом. Офицеры с «Минина» расстреляют каждого пятого, и дело с концом. А то еще и пароход утопят. Что им жалеть? Если не им, значит, никому... Есть другой вариант: «Сибирякову» и «Русанову» симулировать сжатие льдов, невозможность передвигаться. Об этом нужно сообщить и на «Таймыр». Кстати, капитан его, Антуфьев, находится здесь и ждет, когда мы пересадим его на «Таймыр».

Но прежде всего нам нужно прийти к согласию.

Чертков скинул доху, ему стало жарко от слов старого приятеля.

— А что, это мысль! Поди, проверь, как тут у нас на самом деле, что аа обстановка. Попали, дескать, в лед — ни туда ни сюда. Все-таки февраль, не хухры-мухры, разгар зимы.

— Да, февраль,— сказал Бутаков,— но дело это сугубо капитанское. Мы, то есть я да ты, одни в ответе. Команда здесь ни при чем. Кочегарам прикажем шуровать как следует, чтобы дым валил, как на пожаре, да пар почаще подрывали. Станем делать вид, что стараемся выполнить распоряжение ледокола, да вот плохо Вам это удается.

Чертков покачивал головой, глаза его прояснились.

— Дельно говоришь, ох, дельно! По рукам, что ли!

— По рукам, Андрей Афанасьевич!

На палубе рычали лебедки — шла перегрузка угля из второго трюма на ледокол. В черноте люка в угольной пыли шевелились сгорбленные фигуры моряков палубной команды, пассажиров, выгнанных на разгрузку.

Вдруг из иллюминаторов рвануло так, что задрожали переборки.

Капитаны в недоумении переглянулись, вскочили с мест. Первой мыслью у обоих было, что ледокол резко навалялся на пароход и сорвал на нем релинги или фальшборт. Но второй и последующие удары такой же силы убедили их в том, что началась артиллерийская стрельба. В кого?..

Снаружи послышалась беготня, вопли, ругань.

Бутаков отворил дверь каюты. Часового на ней не было. В уши снова ударяла волна сжатого воздуха — прогремел орудийный выстрел.

По шлюпочной палубе пробежал офицерик с шальными глазами, поскользнулся, шлепнулся, зазвенел шашкой. С мостика, почти не касаясь ступеней трапа, скатился вахтенный офицер.

— Сергей Иванович, с кормы приближается ледорез «Канада». Стреляет!

Невдалеке ухнул в лед снаряд, подняв колонну льда и воды.

Бутаков, на ходу продевая руку в шубу, поспешил на мостик.

Стрельба вызвала неописуемый переполох на «Сибирякова». Бутаков о удивлением наблюдал, как бравые офицеры при звуках выстрелов бестолково суетились по палуба, прятались где придется, как муравьи из разворошенного муравейника, вылезали из трюма, растекались по палубам; над пароходом стоял шум и гам.

Словно ударами молота, плющили воздух разрывы снарядов, и с каждым ударом, каждым разрывом усиливался крик на палубах парохода и

ледокола. Одни снаряд с «Канады» угодил между «Сибиряковым» и «Мининым» и вызвал такую панику среди пассажиров и офицеров, что Бутаков не на шутку встревожился, как бы одичавшая толпа не опрокинула пароход.

Внезапно «Канада» прекратила стрельбу. Не отвечая на огонь с «Минина», ледорез медленно развернулся и лег на обратный курс.

Никто ничего понять не мог. «Минин» не тронулся с места, не стал преследовать уходящее судно. «Канада» тем временем, густо дымя, уходила все дальше.

Кубрик — маленькое узкое помещение, с двух сторон двухъярусные койки, схожие с арестантскими нарами, посередине некрашеный стол с выщербленной, изрезанной столешницей из грубых досок.

Бокшановский, расстегнув пальто, сидел на скамье за столом и клевал носом. В кубрике было тепло, даже жарко, но он готов был сидеть в паровом котле — лишь бы укрыться от глаз филера: теперь-то ему было ясно — слежка за ним идет с самого Архангельска.

Вошел Скорняков с дымящимся чайником, поставил его перед Бокшановским, достал из рундука две кружки, коробку твердых как камень галет.

— Сахару нету,— с сожалением сказал он,— сожрали паек. Теперь до завтра ждать надо.

— Ничего,— сказал Бокшановский, наливая в кружку горячий чай,— ничего, не баре, обойдемся без сахара.

Скорняков, прихлебывая чай, посматривал на Бокшановского, гадал, что тот еще скажет. А сказал Бокшановский до смеху мало — дескать, он тут случайно, и при этом как-то выразительно взглядывал на Скорнякова, словно давая понять, что здесь он не столько случайно, сколько неспроста. «В душу не лезет, не навязывается,— думал Скорняков,— однако чую, что-то ему от меня надо... Спросить что ли прямиком?.. Ладно, опосля, пусть отдохнет...»

Наконец, Бокшановский отставил кружку.

— Хотел бы отблагодарить вас особо, Алексей Федорович. Вы меня чаем напоили, дали возможность погреться в кубрика.

— Ну, это мог и кто другой сделать,— хмуро сказал Скорняков.

Бокшановский вытащил из брючного кармана большой носовой платок, промокнул залысины. Скорняков заметил, что платок был не совсем чистый и как будто в масляных пятнах.

— Как вы считаете,— спросил Бокшановский, пряча платок обратно в карман,— если с «Минина» последует команда пойти за границу, как поведут себя командиры, остальной экипаж?

Скорняков едва не поперхнулся чаем.

«Ловит! — подумал он.— На слове ловит, понимать надо. Прикинусь дурнем, хрена ты меня поймаешь...»

И уж хотел он было понести несусветную чушь, как дверь в кубрик распахнулась и повалили серые шинели с блестящими пуговицами, перетянутые ремнями-портупеями, и страшно заплясали перед самым носом вороненые револьверные стволы.

Тут же шинели расступились, пропуская осанистого, дородного полковника Нябо.

Полковник остановился перед столом, руки в лайковых перчатках заложил за спину.

— Оба здесь. Превосходно,— медленно сказал он и кивнул стоящему рядом офицеру, тощему и бледному.— Поручик, обыщите их.

Прежде чем поручик сделал шаг, Бокшановский резко поднялся и, бледнея, сказал:

— На каком основании, полковник, вы посягаете на наше достоинство?

Не отрывая- от Бокшановского взгляда оловянных, ничего не выражающих глаз, полковник глухо спросил:

- Он?

Тот, к кому обращался полковник, невзрачный, неприметный тип в шапке-пирожке и сером пальто высунулся вперед, сощурил один глаз, будто прицеливался, осмотрел Бокшановского и кивнул:

— Так точно-с, он. Я за ним с самого Архангельска следил-с.

— Обыскать! — металлическим голосом приказал полковник.

— Но позвольте... — запротестовал Бокшановский.

— Руки! — рявкнул комендант. Поручик ловко обшарил поднявшего вверх руки Бокшановского и вытащил из брючного кармана пистолет.

«Вот почему у него платок-то в масле»,— подумал Скорняков.

Полковник удовлетворенно хмыкнул.

— Но, позвольте,— сказал Бокшановский,— поверьте, теперь такое время, мало кто ходит безоружным. Кругом разбой, бандитизм.

— Вот именно бандитизм. А ты и есть красный бандит, террорист. Имел задание убить генерала Миллера? — заорал Нябо.

— Опомнитесь,— твердо возразил Бокшановский,— что за чушь городите! Да, я большевик! И все прекрасно знают, что мы против всякого террора...

— Расстрелять! Обоих! — бросил полковник и отвернулся.

— Меня-то за что? — рванулся за ним Скорняков, но его схватили за руки.

Полковник остановился в дверях, искоса взглянул на кочегара, поморщился.

— Этого расстрелять, как красного агитатора и смутьяна...

«Кто-то выдал! — мелькнуло в голове Федорыча.— Кто?.. Неужели свои?.. Не может быть!..»

Скорнякова и Бокшановского без пальто вывели на мороз, отвели на корму, поставили к самому борту, за спиной сняли релинги, чтобы ничего не задерживало падения за борт.

Затем тот же поручик снял с Бокшановского карманные часы с цепочкой, бросил их другому офицеру. После этого обоим завязали глаза, скрутили за спиной руки.

Скорняков не чувствовал холода,— слишком велико было напряжение,— рядом неровно и тяжело дышал Бокшановский. До последней минуты Скорняков не верил в расстрел. Видимо, кто-то все-таки донес на него, где-то сплоховала тщательно продуманная система оповещения. Да и немудрено, народ на судне новый, и среди экипажа могли оказаться подобные тому филеру, опознавшему Бокшановского. А Бокшановский-то, стало быть, большевик. Контактов искал, а он его не понял. Вот и взяли обоих, и расстреляют — это точно,— руки скручены, глаза завязаны. Темно.

А будет еще темнее. Вот уж лязгнули винтовочные затворы. Чего же ждут?..

В это время запыхавшийся матрос подлетел к Нябо.

— Господни полковник, вас срочно в радиорубку!

Комендант недовольно крякнул, взглянул на связанных, подумал: «Ничего, пусть помучаются»...

Как только он переступил порог радиорубки, следом вошли двое: одни — долговязый в кепке с пуговкой на макушке, в руках у него был громадный гаечный ключ, другой — молодой парень, держал руку за пазухой,— глава у обоих горели той решимостью, какую полковнику доводилось наблюдать у своих солдат при штыковой атаке.

Не успел полковник рта раскрыть, чтобы выразить свое возмущение, как долговязый сказал прерывающимся голосом:

— Слухай, комендант, не дело творишь. С огнем шутишь! Ослобони корешков наших. Пуля-то, она по-paзному летает.

Полковник угрюмо оглядывал моряков. Рука по привычке потянулась было к кобура, но вовремя отдернулась, только пальцы пошевелились, точно нажимали спусковой крючок нагана. Краем глава Нябо заметил, как угрожающе качнулся в костлявой руке кочегара гаечный ключ. «Черт о ними! Лучше не связываться. Ведь убьет, разбойник, глазом не моргнет. А этот о глазами неврастеника наверняка за пазухой пистолет держит...»

— Даю слово офицера,— сказал он, вскидывая голову,— ваши друзья сейчас же будут свободны. Дайте пройти.

Долговязый, переступив с ноги на ногу, произнес хмуро:

— Слово-то словом, одначе, комендант, со шлюпочной палубы покамест не спускайся. Добром прошу.

Нябо оглянулся на радиста, но тот будто и не слыхал разговора, сидел, отвернувшись, в наушниках и крутил ручку приемника, откуда шел громкий треск.

Пассажиры в шубах, дорогих пальто, дамы в мехах, с горжетками из черно-бурых лисиц, дети, укутанные в материнские платки и пледы,— все это валом валило с «Сибирякова», за борт падали чемоданы, коробки, саквояжи. Людей гнал страх. Им казалось, что вот-вот возвратится «Канада» и артиллерийская дуэль продолжится, и они надеялись, что ледокольная сталь надежно укроет их от снарядов. «Сибиряков», покинутый офицерами, казался им ловушкой, какой-то звериный инстинкт торопил их в более надежное убежище.

Но многие пассажиры остались на «Сибирякове». Эти были победнее, проще одеты. Они сидели на деревянных нарах в твиндечных помещениях под палубой, прислушиваясь к тому, что творится наверху, и не спешили. Напрасно с мостика «Минина» надрывались какие-то важные личности, требуя пересадки на ледокол всех, в том числе командиров «Сибирякова». Командиры не отзывались, от греха подальше попрятались они в помещениях команды. Но никто их не искал: «Минин» торопился с отходом, надвигалась ночь...

Круша льды, огромная туша ледокола двинулась на север. Канал за ним, дымящийся на морозе, быстро заплывал осколками льда. Под реем фок-мачты, колыхаясь на ветру, поднялись разноцветные флажки Международного свода сигналов.

Бутаков поднес к глазам бинокль. Сигнал означал «Следовать аа мной».

— Ишь ты, следовать за тобой,— пробормотал Бутаков и нахмурился: — Как бы не так!

За спиной прозвучали тяжелые шаги. Бутаков оглянулся. По мостику к нему направлялись трое: радист, кочегар Скорняков и незнакомый человек в пальто с бархатным воротником.

— Просим разрешения присутствовать, Сергей Иванович,— хрипловато сказал Скорняков и показал на человека в пальто: — Это Бокшановский Наум Борисович, большевик из Архангельска.

То, что Скорняков назвал Бокшановского большевиком, несколько смутило капитана, и, чтобы как-то скрыть свою неловкость, он спросил:

— А вы, Алексей Федорович, тоже большевик?

Скорняков покачал головой.

— Нет, я — сочувствующий Советской власти, а стало быть, и большевикам.

Бутаков усмехнулся в усы:

— Теперь, значит, у меня на судне вместо коменданта — комиссар. Я так понимаю ваше появление здесь, гражданин Бокшановский. Это правда?

Бокшановский улыбнулся:

— Ну, что вы, Сергей Иванович. У меня другое дело. Да вы не волнуйтесь, я не собираюсь вмешиваться в ваши морские дела. Человек я сугубо сухопутный. Однако полагаю, что следовать за «Мининым» вам не хочется.

— Правильно понимаете,— помедлив, сказал Бутаков. Он уже верил этому человеку.

— Что же вы хотите предпринять?

— Увидите,— Бутаков снова поднял к глазам бинокль.

К нему подступил радист.

— Сергей Иванович,— тихо сказал он, испуганно глядя на капитана.— Кто-то испортил радиопередатчик.

Бутаков удивленно поглядел на радиста.

— Как это случилось?

— Не знаю. Я отлучился на минуту, ну... по своей надобности. Вернулся, сел к аппарату, а передатчик молчит. Обычно он потрескивает, а тут — ни звука. Поглядел, вижу — двух ламп не хватает. И в запасе их нет...

Сначала Бутаков подумал, что преступление совершено кем-то из членов команды, а может быть, и из комсостава, но разбираться с этим не было времени.

На мостик поднялся Чертков, встал рядом, оперся локтями о планширь.

— Андрей Афанасьевич,— сказал Бутаков,— на «Сибирякове» испортили передатчик. Однако наступила пора привести наш план в исполнение. Для этого тебе надо перебраться на свой пароход.

Чертков кивнул головой.

— Попробуем, Сергей Иванович. Не думаю, что «Минину» захочется возиться с подачей буксира. Каждую минуту может появиться «Канада».

— Да. Как только вернешься на «Русанов», сообщи «Минину», что «Сибиряков» стал немым. Слышать-то я их буду, но молчать стану, как рыба...

Работая малым ходом вперед-назад, «Сибиряков» стронулся с места. Бутаков намеренно не увеличивал скорость, показывая, что судно еле движется во льдах. «Русанов» же пошел вперед быстро, и тогда Бутаков, прибавив ход, приказал положить руль право на борт. «Сибиряков» всем корпусом перегородил путь «Русанову», мешая ему врубиться в еще неспаявшийся канал. Подавая частые гудки, «Русанов» вынужден был остановиться в нескольких метрах от

«Сибирякова». Застопорил машину и шедший следом за ним «Таймыр».

С борта «Сибирякова» спустили штормтрап, и Чертков, попрощавшись с Бутаковым, сошел на лед и затем перебрался на «Русанов». Через несколько минут световой азбукой Морзе с «Русанова» передали: «Вступил в командование тчк Чертков».

Бутаков удовлетворенно хмыкнул и снова встал у машинного телеграфа. Теперь оба ледокольных парохода действовали сообща. Поскольку передатчик на «Сибирякове» не работал, на запросы «Минина» отвечал «Русанов», а ответ был один: «Сильное сжатие, хода почти нет, пробиваемся через перемычки».

Прошла ночь. К утру пурга стала ослабевать. Скорняков и Бокшановский, продремавшие на диванчике в штурманской рубке, вышли на палубу.

Мимо пробежал радист, взмахнул рукой, оживленно крикнул:

— «Минина» не слышно! Ушел «Минин»! Есть радиотелеграмма из Архангельска.

...Из каюты вышел Бутаков, поднялся на мостик. Скорняков и Бокшановский с нетерпением ждали его.

На лице Бутакова появилась довольная улыбка.

— Небось, узнали о депеше? Слушайте: «Стоять с застопоренными машинами при минимальном давлении пара в котлах до распоряжения, о котором будет сообщено особо. Наводоха Николаев».

— Кто такой «на-во-до-ха»? — спросил Бокшановский.

— Начальник охраны водного района Архангельска. Мы подчиняемся непосредственно ему,— объяснил Бутаков.

Скорняков топтался рядом, и, как видно, ему не терпелось что-то сказать.

— Товарищ капитан,— наконец четко произнес он, и эти слова будто вернули всех присутствующих на мостике в 1917 год,— прикажите поднять красный флаг, у нас приготовлено.

Предложение было столь неожиданным, что Бутаков сначала замялся, потом извлек из кителя карманные часы, щелкнул крышкой. Стрелки показывали, что солнце уже взошло.

Он вздохнул и молча согласно кивнул головой.

Через несколько минут кусок кумача пополз к вершине грот-мачты и развернулся по ветру.

Природа будто ждала этого. Далеко на юго-востоке, прорывая мглу и рваные тучи, блеснуло солнце.

Пурга унеслась на запад.

Горизонт был чист.

Наверх