Я смутно помню начало своего учения в Воскресенской церковно-приходской школе. Отвели меня туда, чуть мне семь лет исполнилось. Ходить в школу было совсем близко: она была на нашей же улице, в бревенчатом пятиоконном доме.
Про учительницу нашу, Маремьяну Степановну, говорили, что будто она не в своем уме, сумасшедшая. Пальто она носила, какого я нигде и ни у кого не видел. Живот туго перетянут, а подол широкий, как у царицы Екатерины на памятнике. Рукава наверху у плеч пузырями торчат, а внизу узенькие, как гвоздики. И шляпа была у нее тоже невиданная, вроде вороньего гнезда.
Ходила она по классу, как на ходулях, кричала на нас, ногами топала, да мы ее не боялись.
В одном классе со мной и Камбала учился. Его уж раз пять из школы выгоняли, а он все ходил и ходил. Выгонят его, а он через несколько дней опять явится и тихо-тихо сидит на своей задней парте. День так просидит, другой — и снова берется за свое. Всю парту заставит во время урока деревянными раскрашенными игрушками. Тут и козлики бородатые, и собачки-лаечки, и петушки на одной ножке, и белочки с орехом в лапках,— все это он с ярмарки таскал. Двигает Камбала на уроке игрушки по столу, а сам то кукарекает, то лает, то козлом верещит. Нам всем смешно, просто вытерпеть не можем.
— Кокорин, выходи вон! — кричит пискливым голосом учительница.—Уходи и больше в школу не показывайся! Ты исключаешься!
Камбала, обливаясь притворными слезами и смеясь в кулак, собирает с парты все свои игрушки — собак, козлов, петушков, белок — и уходит. Да мы знаем, что он скоро снова придет на свою заднюю парту. Так и выходило.
Меня тоже иной раз во время уроков учительница домой отправляла. И все из-за Кольки. Он был тогда в третьем классе, а я в первом. У нас все три класса в одной комнате помещались. У каждого класса — свой ряд.
Начался раз урок. Пришла учительница. Сверху, точно с ходуль, уставилась на одно свободное место в третьем ряду позади. А это место Колькино.
— Где Марков-старший?
Все три класса заерзали на партах. Кольки не было на месте, и никто не знал, куда он девался. Присмирели все, шепчутся. Вдруг на нашей стороне кто-то фыркнул. Один фыркнул, другой, и по всему классу пошел смех. Зажимают ребята рты, тычутся носом в парты.
Маремьяна Степановна мечется по классу, машет сухим кулачком и ничего понять не может. А мы все, как один, на часы уставились.
Часы у нас в классе были большие, дубовые, от пола до потолка. Наверху огромный, как таз, циферблат, а внизу настоящая, будто комнатная, дверь с ручкой. За этой дверью в шкафу две тяжелые гири висели.
Смотрим мы на часы — что за чудо? По циферблату быстро бегают стрелки. Большая то и дело маленькую обгоняет. Никогда еще они так не бегали. Бывало еле- еле передвигаются, даже и не заметишь. А теперь так и носятся вперегонки, будто лошади на бегах.
С ума сошли старые часы!
Заметила это и учительница. Бросилась к часам, открыла двери. А в шкафу между цепочками Колька стоит и, как будто дело серьезное делает, за одну медную гирю тянет. Схватила его учительница за руку, вытащила из часов и вон из класса вышвырнула.
Стрелки сразу перестали бегать и остановились на пяти часах без пяти минут, хотя на самом деле и часу еще не было.
Выпроводила Кольку учительница, прикрыла дверь и крикнула:
— Марков-младший!
Я встал и думаю: «А меня-то за что?»
— Марков-младший! Сейчас же ступай домой за матерью.
Вот выпала мне задача! Вышел я из школы, прошел несколько шагов и остановился. Куда идти? Мама у хозяина нашего Кошкина на дому стирает. Не оставить же ей корыто с мыльным бельем! Да и Кольки я побаиваюсь. Если узнает, проходу не даст.
Постоял я, постоял на углу Новой Дороги и вернулся в школу. Сказал, что мама сию минуту бросит работу и прибежит.
Кончился урок, а Маремьяна Степановна опять ко мне пристает:
— Ну что же? Где мать?
— Не знаю, — говорю, — наверно, идет.
— А что ж она так долго идет?
— Наверно, в лавку зашла за дрожжами.
Так учительница и не дождалась матери в этот день. А на другой день она уже про это забыла. Она всегда все забывала.
Проучились мы с Колькой вместе до весны. А весной выгнали Кольку из школы. Когда узнала это мама, руки у нее опустились.
Изо дня в день с утра дотемна гнулась она у корыта, чтобы нас вырастить. А тут—на тебе! Сердце у нее от досады чуть не лопнуло. Долго колотила она Кольку его же ремнем. А потом села к столу и заплакала.
— Ну куда ты теперь? С Камбалой по рынку шнырять будешь? По пристаням болтаться? Ведь и малого-то парня собьешь с пути. Вырастете оба в своего батюшку-родителя!
Только на другое утро успокоилась мать. Накинула на голову большой платок и собралась к учительнице просить, чтобы Кольку назад приняли.
Колька заартачился.
— Все равно не буду учиться у воскресенской крысы, — бубнил он, глядя в пол, — лучше в кузницу работать пойду.
— Да кто тебя возьмет, недоростка? Тебе ведь и молотка ихнего не поднять. Мал ты еще.
— Вот так мал! А как же Васька Рязанчик? Еще меньше меня, а работает.
Так по-колькиному и вышло. Отвела его мама через неделю в кузницу, да не в нашу, а на самый конец города. Только там и согласились его взять.
Кузница была маленькая, черная, работали в ней всего два кузнеца, — чинили крестьянские телеги, сани да ковали деревенских лошадей.
— А тебя, голубеюшка, я в приют отдам, — сказала мне мама, проводив Кольку на работу. — В приюте за тобой хоть присмотр будет, а дома теперь тебя не с кем оставлять. Там и учиться будешь.
Еще раньше я не раз слышал, что мама все какую-то городскую управу поминает, и соседки наши, как придут к маме посидеть, тоже про эту самую городскую управу разговор начинают.
— Нет ли у тебя, Пелагея, знакомого такого, чтобы в управе руку имел? Вот бы тогда и устроила парня в приют. А сама туда лучше ноги не показывай. Не с нашим капиталом по управам ходить.
Присмирел я, боязно мне было. Что за приют такой? Что за управа?