В нашей мастерской мы не только щипали пеньку. По-теперешнему говоря, мастерская была нашим клубом.

Длинные осенние и зимние вечера мы коротали в ней за играми и песнями.

Таких игр я не видывал ни до приюта, ни после. Кто их придумал — неизвестно. Как народные былины и сказки, приютские игры «огонь горит», «баба и молот», «столбы» передавались от одних ребят другим.

Минька, бывало, еще меня припугнет:

— Ты не суйся, если не знаешь. У нас одного парня в игре наповал убили.

Я очень скоро убедился, что Минька не зря говорил. Правда, при мне убивать никого не убивали, но без синяков ни одна игра не кончалась. Если, скажем, играешь в «огонь горит», то не зевай, а то тебя так ремнем ожгут, что на твоей спине, как на плите, хоть блины пеки.

Ремень выбирался самый гибкий, крепкий, чтобы было чем зеваку лупить, чтобы уж стегнуть, так стегнуть. И частенько, бывало, ремень так вопьется в чью-нибудь спину, что рубаха под ним лопнет.

А то еще затеют игру в мастерской в пятнашки. Игру в пятнашки все знают. Игра как игра. Ничего особенного. Другое дело было в приюте. Бывало так «припятнают», что света не взвидишь. Тут уж сам смотри. Если ты ловкий, увертливый, тогда играй, а нет — лучше не суйся. Тут надо уметь с места махнуть через широкий рабочий стол или вмиг забраться на шкаф и при случае спрыгнуть прямо на пол. А шкаф у нас был хороших два метра. Или броситься со стола и повиснуть под потолком на карнизе голландской печи в ту минуту, когда тебя хотели поймать, или навылет проскочить под столом.

Заглянет, бывало, Авдотья во время такой игры, перекрестится и уйдет.

Особенно памятна мне игра в жмурки. Я тогда еще новичком был. Собрались в мастерской играть, выпало мне водить. Завязали мне шарфом глаза, покрутили на одном месте, кто-то сосчитал: раз, два, три... и только я руки расставил и собрался ловить, как мне кто-то бац кулаком по спине. Я повернулся, а мне снова, да так, что я на пол шлепнулся. «Лежачего не бьют!» — кричат. Вскочил я на ноги, а тут началось еще того хуже. Главное — бьют и смеются, а я от обиды прямо заплакать готов, да ребят стыдно — плаксой прозовут. Наконец схватил я кого-то, а тот вырвался да еще меня же между лопаток ударил. Обозлился я, точно зверь во мне проснулся. Насторожился — да как прыгну в сторону, кого- то за ухо схватил и не выпускаю. Сняли с меня повязку. Завязали глаза другому, которого я изловил, и тут уж я отвел душу за все полученные затрещины.

Редко, очень редко наша мастерская вдруг замирала и становилась совсем не такой, как всегда.

Учение, пенька, игры, драки надоедали всем. Но чем заняться? Читать? За все время приютской жизни я никогда не видел, чтобы кто-нибудь читал просто так, для себя. Читали только в классе, на уроках. Да и что было читать? Ветхий или Новый завет, задачник по арифметике или книгу по русскому языку? Все это и так надоело, а других книг у нас в приюте не водилось.

В такие минуты одно у нас было занятие — песни петь. Песни бывали разные, но больше всего любили в приюте морские песни.

Морские песни, морские рассказы увлекали нас даже больше, чем страшные истории про чертей и ведьм, которые нашептывал по вечерам Минька.

В этих песнях и рассказах говорилось про бурю на море, когда большие пароходы бросает, как щепки, про волны, которые все начисто сносят с палубы, про гибель морских пароходов, про утонувших моряков, про хищных, прожорливых акул.

Особенно мне врезался в память один рассказ про архангельского матроса. Во время бури он спасся на обломке мачты погибшего парусника. Только на второй день выбросило мачту на берег. Служитель с маяка случайно набрел на нее и увидел человека, обнявшего мачту. Он оказался живым. Все остальные утонули.

Этот матрос был для меня самым смелым и самым храбрым: ведь он один справился с бурей.

Слушать такие рассказы и петь морские песни я готов был и день и ночь.

Вечером, после уроков и работы, заберемся мы, бывало, в мастерскую и затянем какую-нибудь песню. Тогда сразу затихали и шум, и возня. Изо всех углов приюта сбегались в мастерскую ребята, а как только подхватят все песню, скрипнет дверь, и на пороге появится Авдотья. В кухне у нее еще посуда не вымыта, а она с сырой тряпкой станет у дверного косяка и слушает.

Тускло горит лампа в мастерской. Ребята сидят и на столе, и на полу, серьезные, морщат лбы и поют, как будто решают трудную задачу. Поют, склонив головы, и смотрят, не отрываясь, кто себе на руки, кто на гвоздь на стене, кто на сучок в полу.

У двери стоит Авдотья, по ее лицу сразу видно, что песня грустная. Она левой рукой подпирает щеку. Поем мы длинную, заунывную морскую песню «Кочегар». Авдотья сменила руку, глубоко вздохнула. Песня рассказывала, как заболевший кочегар должен был стоять вахту в нестерпимую жару у раскаленной топки. Силы оставляют его, лопата с углем падает из рук, а машинист, заглянув в кочегарку, кричит:

Ты вахты, не кончив, не смеешь бросать.
Механик тобой недоволен.
Ты к доктору должен пойти и сказать, —
Лекарства он даст, если болен.

Больной кочегар с трудом поднимается по трапу на палубу, идет к доктору.

На палубу вышел, сознанья уж нет,
В глазах его все помутилось.
Увидел на миг ослепительный свет,
Упал, сердце больше не билось.

Кочегара отнесли в лазарет.

Проститься с товарищем утром пришли Матросы, друзья кочегара.

Последний подарок ему поднесли —
Колосник обгорелый и ржавый.

Тяжелый чугунный колосник привязали к ногам кочегара. Мертвое тело завернули в простыню и, когда собрались все на палубу, и сам капитан пришел, спустили по гладкой доске в море. И тело кочегара

В пучине глубокой, безвестной морской
Навеки, всплеснув, утонуло.

Авдотье жалко кочегара, она сморщила лоб, на глаза навернулись слезы. А песня печально кончалась:

Напрасно старушка ждет сына домой.
Ей скажут, она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.

Смолкла песня, и хоть бы кто шевельнулся, точно все сидят на дне моря, точно тоже у всех колосники к ногам привязаны. Всхлипывает Авдотья, сушит фартуком слезы и приговаривает: «Горе-то какое, не дождется, голубушка, сына-то своего».

Как большой мех, все сразу глубоко вздыхают. Ребята усаживаются поудобнее.

— Мишка, запевай другую! — кричат.

Пропели «Долю матросскую», за ней «По синим волнам океана», потом «Плещут холодные волны».

— Давай веселую! — крикнул кто-то.

И как грянули «Я на горку шла, решето несла». Тут вся мастерская ходуном заходила, в пляс пошла. Авдотья и про кочегара забыла, в ладоши похлопывает.

От песен все раскраснелись, как после сытного обеда. Голоса от усталости срываются. А тут еще кто-то на чал новую, и все подхватили:

Мужики дрова рубили.
Рукавицы позабыли.
Топор, рукавицы.
Рукавицы и топор.

Минька и Заяц через всю мастерскую колесом ходят, только пятки мелькают в воздухе. Серега Шуфтин поплыл вприсядку, за ним второй, третий. Все повскакали со своих насиженных, теплых мест и начали вытопывать ногами — кто во что горазд. Авдотья от улыбки расплывается. «Вот так бы, — говорит, — почаще, чем беситься-то, как полоумные. Смотри, какая благодать!»

Наверх