Все это получилось из-за первоклассника Сереги Шуфтина. Что было замечательно у Сереги, так это голова. При его маленьком росте она была громадная, как котел, а от белой жесткой щетины, торчавшей в разные стороны, казалась еще больше. Брови на его широком лбу были густые, белые и белые длинные ресницы вокруг красноватых огромных глаз. Маленький нос беспрерывно и шумно фыркал. Наверно, поэтому Серегу прозвали Свиньей, хотя по упрямству Серега перещеголял бы любого козла. Учиться он никак не хотел, зато пеньку щипать да смотреть, как мастер корзинки плетет, было его делом. Сколько раз его наказывали за невыученные уроки, оставляли без обеда, оставляли без ужина — ничего не помогало. Отцу Павлу, учителю закона божия, даже надоело его в угол ставить. Как его урок, Серега обязательно стоит в углу или у доски. И все это из-за «сотворения мира». Отец Павел всегда Серегу самого первого спрашивал, чтобы потом времени не терять.

— Шуфтин, что бог сотворил в первый день?

— Небо и землю.

Это Серега знал.

— А во второй?

Тут Серегиным знаниям приходил конец. Он молчал, фыркал и готовился уже идти из-за парты в угол.

— Опять не знаешь? В угол!

Серега, довольный, что отец Павел не будет его больше донимать сотворением мира, становился в угол.

Назавтра опять все то же самое.

— Шуфтин! Что бог сотворил в первый день?

— Небо и землю.

— А во второй?

— Серега молчит.

— В угол!

То же самое и послезавтра, и так повторялось до самой середины зимы. И до того, видно, надоел Сереге отец Павел со своим сотворением мира, что он на уроке раз бахнул:

— Все равно не буду учить вашего сотворения мира, потому что бога никакого нет, вот и все.

Мы все так и подскочили, а отец Павел как даст ему линейкой по голове. Даже линейку сломал. Взмахнул широкими рукавами черной рясы и быстро вышел в верхний коридор жаловаться начальнице.

Наступила тишина. Мы все испуганно уставились на Серегу. «Ну, теперь он обязательно в ад попадет», — с ужасом подумал я.

А Серега как ни в чем не бывало стоял и грыз карандаш.

В коридоре послышался торопливый топот ног. Открылась дверь. Вошли в класс отец Павел и растерянная Кикимора с ключами в левой руке. Вытянув тонкую шею, начальница направилась прямо к Сереге. Подошла, молча выдернула его за ухо из-за парты и потащила в коридор. Серега, выгнув шею, орал что было силы:

— Больно ведь! Ухо-то оторвешь! Кикимора!

Он кричал и в коридоре и когда спускались по лестнице, и только внизу его крики смолкли. Значит, Серегу посадили в карцер, догадались мы.

Тихо в классе, как в пустой комнате, только отец Павел шумит своей рясой и ходит и ходит между нашими рядами. Сам белый какой-то, а губы синие и чуть вздрагивают. Руки назад заложил, смотрит куда-то выше наших голов и рассказывает новый урок: «Чудо в Кане Галилейской». Старый урок и спрашивать никого не стал.

Что говорил отец Павел, я даже не слушал, чувствовал только, что он чего-то ждет и как будто боится.

В перемену мы узнали от маленьких ребят, что начальница послала кастеляншу в городскую управу. По углам в классе мы тихо шептались и гадали: кто же придет? Наверно, Любимов.

Тихо прошли остальные уроки. Когда же кончилось учение, а нас из класса не выпустили, совсем мы тут перепугались. Этого раньше не бывало. Значит, не только Сереге попадет, а и нам всем достанется.

Собрались мы у окна, из которого ворота на Троицкий видны, поглядываем, не идет ли кто. И вдруг видим: какой-то толстый человек вошел в калитку и хочет открыть ворота на Троицкий. У ворот, наверно, и петли то заржавели, никто даже не помнил, чтобы их когда-нибудь открывали. Если дрова к нам привозили, то через другие ворота, с набережной, а от троицких ворот и следа на дороге летом не увидишь, не говоря уже про зиму, когда все заносило снегом. Торопится, видим, человек, дергает деревянную закладку у ворот.

Пока мы догадывались да ломали головы, кто это может быть, ворота распахнулись и во двор рысью вбежала высокая лошадь в блестящей сбруе, запряженная в красивые маленькие сани.

Лошадь мчалась по нетоптанному снегу, подымая снежную пыль.

Толстый бородатый кучер, похожий на богатого купца, сидел на козлах и, вытянув вперед руки в белых пушистых перчатках, сдерживал лошадь бархатными вожжами.

То ли лошадь была игривая, то ли кучер удалый, только больно быстро катили к нам лаковые черные сани.

Снежная пыль у ворот не успела осесть, как лошадь, точно вкопанная, остановилась перед нашим крыльцом.

Теперь мы могли разглядеть и седока. Толстый, неподвижный, он весь утопал в мехах: на голове меховая круглая шапка, лицо закрыто поднятым меховым воротником, даже ноги, и те покрыты пышным ковром из коричневого меха.

Однако долго разглядывать его нам не пришлось. Из коридора в класс вихрем влетели отец Павел и начальница.

— На свои места! Живо!

И только я добежал до своей парты, как хлопнула дверь и на пороге появился толстый барин в шубе и шапке, тот, что был в санях.

— Встать!

Начальница бросилась закрывать за ним двери. Тот буркнул ей что-то, — видно, поздоровался, — откинул свой воротник, сорвал с головы шапку и отдал начальнице, а высокие галоши сбросил и пнул ногой.

Отец Павел, сложив руки на животе, ниже серебряного креста, низко ему поклонился.

В это время Минька, повернувшись к нам с передней парты и широко раскрывая рот, говорил нам одними губами:

— Го-род-ской го-ло-ва Гу-ве-ля-кен.

Глаза Миньки делались все шире и шире, потом он закрыл рот и хлопнул себя ладонью по затылку.

Да, заварил Серега кашу!

Расстегнув шубу, городской голова, ни на кого не глядя, прямо от дверей быстро прошел через весь класс до самой стены, круто повернулся и опять зашагал к дверям. Лучше бы он что-нибудь кричал, а то ходит и молчит да большими бровями водит то вверх, то вниз.

Отец Павел стоял у доски, как наказанный, а Кикимора стала у железной печки и, вытянув шею, торопливо глотала слюну.

Стук шагов городского головы молотками отдавался в моих ушах. Я следил за каждым движением его лица. Сейчас закричит на весь дом. Дрогнули, шевельнулись складки у его рта. Так и есть. Загудело в ушах. Встрепенулся весь класс.

— По домам! По домам! Фсех по домам! — зарокотал густым басом Гувелякен. — Фсех по домам!

Отец Павел словно прирос у доски, а Кикимора и слюну глотать перестала.

—Хто тут есть хлафный за шинщик?—И городской голова так посмотрел на нас из-под больших бровей, что мне стало холодно.

Кикимора, поджав тонкие губы и вытянув шею еще сильней, вышла из класса.

Надвигалось самое страшное. Гувелякен все ходил взад и вперед. Отец Павел стоял ни жив ни мертв. Все мы ждали Серегу.

А что Серега? Что он понимал? Ему всего семь лет было. Какой он зачинщик, когда всех меньше в классе.

Скрипнула дверь. Ниже деревянной ручки показался на пороге Серега. За ним вошла начальница и, подталкивая его в спину, вывела на середину класса.

Городской голова, видно, не ожидая увидеть такого зачинщика, остановился. Уставившись глазами в пол, зачинщик часто мигал, фыркал и водил загнутым носком большого серого валенка на правой ноге.

— Где тфой родитель? — строго спросил Гувелякен.

— У него нет ни отца, ни матери, — ответила за Серегу начальница и опять поджала губы.

— Тохда фон, на холодный снег!—И городской голова так стукнул кулаком по парте, что из гнезда выскочила чернильница, шлепнулась на пол и разбилась вдребезги.

Серега взглянул вниз на мелкие осколки стекла в синей луже чернил, потом на толстого Гувелякена, закрыл локтем лицо и пронзительно заревел на весь приют.

Давно надо было Сереге это сделать. От рева его городской голова сморщился, с досадой взглянул на начальницу, перевел взгляд на отца Павла и принялся застегивать пуговицы на шубе. Мы с облегчением вздохнули.

А Серега ревел все громче и громче. Его рев действовал так сильно, что Гувелякен даже нижних пуговиц на шубе не застегнул и зашагал к вешалке. Тут Кикимора в первый раз сделала нам доброе дело: подала ему шапку. Городской голова нахлобучил ее на уши, сунул ноги в теплые галоши и, сердито мотнув головой, вышел из класса.

Когда внизу хлопнула тяжелая дверь, Серега отнял от лица руки и сразу смолк. Глаза у него были совсем сухие. Он, оказывается, не плакал, а просто орал.

Начальница посмотрела на него круглыми, удивленными глазами, потом повернулась к девочкам и сказала строго:

— Вытирайте пол!

После этого они с отцом Павлом молча вышли из класса. А мы все выскочили из-за парт еще раз посмотреть, как поедет по двору городской голова. Но было поздно. Во дворе было пусто, только след саней на белом снегу бежал от дома к воротам — вначале широкий, а дальше все уже и уже, и совсем далеко, собравшись в нитку, исчезал в открытых воротах на Троицком.

— Ишь какой барин, и ворота оставил открытыми, — проворчал Понька Селении. А девочка Клаша, выжимая над ведром синюю от чернил тряпку, бормотала под нос:

— Наорал, накричал, напачкал нам и уехал.

Больше городской голова в приюте у нас не бывал.

Наверх