Убрали портреты царя и царицы — вот и вся наша приютская революция. Ждали мы, ждали, что, наконец, и в нашем приюте жить будет лучше, да так и махнули рукой. Только враки одни. Не лучше, а хуже становилась с каждым днем наша приютская жизнь. Последний кусок праздничной булки заменили тем же черным хлебом, а куски стали резать крохотные, на один зуб.

Начальница только и знала, что твердила в столовой:

— Подождите, голубчики, еще натерпитесь; все вам мало, а вот скоро и того не будет.

Нас все голодом стращала, а к самой то ее мать придет с саквояжем, то тетка какая-нибудь, то племянница с плетеной сумкой. И прямо на наших глазах наделяла их начальница и сахаром, и маслом и всяким приютским добром. И до того дошла Мария Перфильевна, что нас самих с нашей же крупой или мукой посылала к своим родственникам.

Едва-едва дождались мы конца этой голодной зимы. А в летнюю пору все что-нибудь да раздобудешь с нашего огорода. Благо двор большой, не скоро тебя заметят. Уж как, бывало, зорко ни смотрела Мария Перфильевна за огородом, а гряды с морковкой и репой редели с каждым днем. А то и целый кочан капусты, смотришь, исчезнет с гряды.

Про картошку и говорить нечего, ее мы копали где-нибудь в конце двора без всякой опаски.

Жадная, скупая Мария Перфильевна прямо извелась с огородом. Дни и ночи она готова была сидеть посреди двора и караулить. Да тут еще в наш огород повадились бегать уличные воришки. Под осень от них спасения не стало. Около троицкого забора за одну ночь так картошку подчистили, что Мария Перфильевна задумалась. «Надо, — говорит, — ночную охрану поставить».

На следующую ночь был выставлен караул. И пока картошку не выкопали, пока не собрали овощи с огорода, каждую ночь дежурили три человека по очереди. Начальница как-то вечером провожает нас в сени и говорит:

— Знаю вас, караульщиков: сами больше слопаете, чем накараулите.

Но делать было нечего. Оставить огород без присмотра Мария Перфильевна не решалась.

Около деревянных мостков посредине двора, между домом и Троицким проспектом, стоял небольшой стог сена. За этим стогом у самой дороги и устроили мы свою засаду.

Привольно было караулить, лежа на свежем сене. Растянешься, как барин, и жуешь морковь или репу, что тебе больше по душе придется. Если окажется дряблая морковь, швырнешь ее в сторону и за другую принимаешься, а то репу грызть начинаешь.

Своя была воля. Сколько сможешь, столько и съешь. Зато и ворам повадки не давали. Натаскаем, бывало, кучу кирпичей к своей засаде и лежим не шелохнемся, к каждому шороху, к каждому шелесту прислушиваемся.

В ясные ночи редко когда воришки появлялись, а потом и совсем перестали заглядывать, когда узнали, что есть на дворе караульщики.

Ляжешь тогда на спину и на звезды уставишься, а сам ничего не понимаешь. Почему они синей ночью зажигаются? Почему мигают? Откуда их столько высыпало? Одни в одиночку светятся, другие кучками собрались. Вот из звезд ковшик нарисован, совсем как наш кухонный. А вот словно труба из золотых звездочек вылеплена.

Смотришь, смотришь, потом что-нибудь вспомнишь. Промелькнет в памяти Воскресенская улица с керосиновым фонарем против дома колбасника или маленькая комната с русской печкой. Мать, Колька, сестра Маня. И незаметно задремлешь.

В темную ночь другое дело, тут держи ухо востро, а то все прокараулишь. Лежишь на животе, даже дышать стараешься тише и все прислушиваешься, не ползет ли кто через забор. И если где-нибудь у забора стукнет, «Тсс... Тише!» — шикнешь на ребят, и наступает мертвая тишина. Но вот справа или слева захрустела картофельная ботва. Значит, воришки пробрались, а то и настоящий вор перескочил через забор, да мало ли кто может ночью притаиться. Медленно тянется рука за кирпичом, неспокойно шаришь по влажной траве. Вот, нашел! Плотно обхватываешь кирпич, до боли сжимаются пальцы, и ползешь, как хищный зверь, прижимаясь животом к земле. Рядом двое ребят. Сердце стучит: а вдруг там сидит лохматый разбойник? И, чтобы прогнать страх, чтобы не думать, вскочишь на ноги и закричишь во все горло:

— Держи! Держи вора!

И все трое летим сломя голову прямо по грядам. Все равно, будь что будет, а свою картошку таскать не дадим.

И бывало так, что двое или трое воришек, согнувшись, юркнут, как мыши, и карабкаются второпях на забор. «Держи! Держи их!» — и сколько есть сил мчишься туда уже без всякого страха. Гулко стукнет кирпич о дощатый забор, за ним другой, третий, и воров след простыл.

А сколько было тревоги, когда видишь, что в траве кто-то притаился и, видно, нас поджидает. Сердце замирает, а все-таки бежишь с кирпичом наготове. И вдруг выскочит из травы перепуганная бродячая кошка и удерет. С досады запустишь ей вслед кирпичом. А потом смешно станет, и зашагаешь не торопясь обратно, к насиженному месту.

Больше всех таскали нашу картошку винноскладские ребята. И натаскались.

Был у них один парень — длинный рыжий верзила. Чаще других лазил он к нам в огород, и не только ночью, а бывало и вечером. Мы только караулить во двор выходим, а он уж, смотришь, через забор перемахнет. Давно мы на него зубы точили, и вот как-то, удирая от нашей погони, вскочил рыжий на забор, да не тут-то было. Просвистели в воздухе три кирпича. Рыжий крикнул, взмахнул руками и камнем полетел с забора в наш двор. Мы мигом подбежали к нему. Видим: лежит он в траве и не шевелится. Убили! — перепугались мы. А когда он приподнялся и снова лег, Серега Шуфтин начал допытываться:

— Говори, рыжий, жив или нет?

— Жив, — застонал он. — Не бейте, больше не буду.

— Ну, то-то, знай теперь, как нашу картошку воровать. Уходи!

Рыжий молча поднялся, с трудом вскарабкался на забор и не спрыгнул, а перевалился на ту сторону. С тех пор винноскладские ребята на нашем дворе не появлялись.

Спокойно стало караулить. Двое сладко спят, а кто-нибудь один дежурит. И так по очереди до утра. Сидишь другой раз на сене и смотришь вдаль двора, а ребята так соблазнительно храпят, так сонно чмокают губами, что и сам задремлешь. Потом вдруг вздрогнешь, осмотришься и, если тихо кругом, снова носом клевать начнешь. И нет больше сил прогнать навязчивый сон. Свернешься набок рядышком и уснешь как убитый.

Кто спал на свежем сухом сене, тот знает, как сладко на нем спится, как легко дышится, особенно после нашего темного сырого подвала-приюта. А какая постель просторная! Тут и ноги, и руки можешь раскинуть, как тебе хочется, не то, что на узкой приютской железной кровати.