Однажды ночью караулили мы трое: Енька Пяльев, Серега Шуфтин и я. Серега и Енька спали, моя очередь была дежурить. Как ни старался я побороть сон, он одолевал меня все больше и больше, — я задремал. Вдруг меня разбудил шорох чьих-то тяжелых, но осторожных шагов. И сразу на мостках перед стогом, словно из-под земли, выросла черная фигура какого-то человека. Я вскочил и обеими руками ухватился за ребят.
Человек от неожиданности остановился, потом отшатнулся назад в темноту.
— Кто тут? — отрывисто пробасил низкий мужской голос.
— Тсс, разбойники! — еле слышно шепнул я прямо в Серегино ухо. И мы все трое сразу без малейшего шума присели обратно в разрытое сено. Ни слова не говоря, я торопливо начал зарываться в стог вперед головой.
— Откликайся подобру-поздорову! — глухо донесся сердитый бас. А затем зашуршала трава.
Я еще глубже зарылся в сено и даже дышать перестал. Ноги от страха сами поджимались к животу. Слышу— разрывают сено, сейчас найдут. Пропал. Вдруг чья-то сильная рука, как клещами, обхватила мою ногу и вытащила меня из-под стога. Я лежал на животе ни жив ни мертв, уткнувшись лицом в землю, а бас недовольно ворчал:
— Напугал, чертенок. Ведь я тебя чуть не пристрелил.
Большая рука начала гладить меня по голове. Потом слышу совсем простой ласковый мужской голос:
— Ну, успокойся! Смотри, теплынь какая, а ты дрожишь. Куда это годится? Ну вот, давно бы так, — обрадовался незнакомец, когда я, наконец, перевернулся на спину и сел. Рядом со мной сидел на корточках и улыбался какой-то солдат в папахе и в расстегнутой солдатской шинели. И мне стало смешно, что я одного солдата за разбойников принял.
— Ну, теперь давай говорить по делу. Ты откуда будешь? Не из этого приюта? — И солдат указал рукой на наш дом.
— Да, из приюта, — медленно ответил я, а сам продолжал внимательно рассматривать солдата. И чем дальше я его разглядывал, тем знакомее становилось его небритое лицо.
— Ну что, не узнаешь? Эх ты, белобрысый, а ведь я тебя сразу вспомнил. Бывало, тебя за уши не оттянешь от солдатской чечевицы.
— Ой! Знаю! Знаю! — обрадовался я. — Ты Авдотьин Иван.
— То-то! Своих не забывают. Только не кричи, а то людей перепугаешь.
В это время стог зашевелился, и оттуда поднялись две лохматые, усыпанные сеном головы.
— О-го! — засмеялся Иван. — Да я вижу — тут целый подпольный комитет схоронился. А что вы тут делаете такой поздней ночью?
— Огород караулим, — важно заявил Серега Шуфтин.
— Ох вы, горе-караульщики! — И Иван раскатисто захохотал. Потом, как маленький, сел рядом с нами и обхватил всех в охапку.
— Ну, карапуз, — дернул он шутливо Серегу Шуфтина за кончик носа, — ты что надулся?
— Я тебя тоже знаю, — обиженно пробубнил Серега.
— Постой, постой, я ведь еще не успел тебя разглядеть как следует, — как бы оправдывался Иван. — Ну вот, теперь вспомнил, разве забудешь такого ежика. А вот третьего не припомню.
— Это Енька Пяльев, он пришел при второй Цыганке, — объяснил Серега.
Иван опять засмеялся.
— У вас, как у бывшей династии Романовых: там Александры и Николаи, а у вас Цыганки.
— У нас еще после первой Цыганки, при которой ты на войну ушел, Кикимора была.
— Ах, вот что! Да, много, много у вас начальниц сменилось, — задумчиво проговорил Иван. — А мастер все еще тот же? А еще кто из старых остался? — осторожно допытывался он, раздирая в руке клочок сена.
— Больше никого.
Иван вздрогнул.
— Как никого, а Авдотья?
— Авдотью ты сам знаешь, она от нас не уйдет.
— Ну что, как она, здорова? Ничего? — забрасывал он нас отрывистыми вопросами, потом спохватился. — А может, она тоже ребят обижает?
— Не-е-ет. Авдотья разве заденет кого. Она только раз обиделась, когда мы у нее закваску из квашни вытащили.
Он снова повеселел.
— Значит, здорова? Ну ладно, ребята, хорошо тут с вами на сене сидеть, да мне пора к поезду. — И Иван торопливо встал.
Я вскочил и ухватился за его рукав.
— Куда? Разве ты не к Авдотье пришел?
— К Авдотье, ребята, на полчасика заглянул наведаться о здоровье. Да вот времени уж, видно, не хватит, придется через вас привет передать. Ну ладно, может, это и лучше.
— Посиди, Иван, куда ты торопишься, все равно теперь все спят.
— Кто спит, а кто и не спит, — серьезно заговорил Иван, очищая рукой папаху от сена. — Спать, ребятки, сейчас некогда, работы впереди много, не до сна. Революцию надо вот сделать, жизнь по-другому повернуть, чтобы не было больше таких ребят, как вы, голодных да битых.
И большая жесткая ладонь Ивана ласково, по-отцовски, пригладила торчащие Серегины вихры.
— Какую же еще революцию делать? — удивились мы.
— Ведь была уже одна, царя-то вот прогнали.
— Эх, ребятки, —засмеялся Иван, —это Федот, да не тот. Не та это революция, что нам надо. Царя-то прогнали, а толстопузые все остались. А вот когда мы всех богатеев прогоним да сами хозяевами сделаемся, тогда уж будет наша революция. Недоспать немного придется, да это не беда. Вот я с товарищами приехал сегодня ночью и уеду сегодня ночью.
Тут Иван надел папаху, распахнул шинель и начал стряхивать сено. На гимнастерке чернел солдатский ремень, через плечо другой, как у офицера, а сбоку висел в кобуре револьвер. Иван аккуратно завел одну полу шинели за другую и верхнюю застегнул на крючки.
— А зачем тебе револьвер? Толстопузых бить?
— Ишь, курносые, — снова засмеялся Иван, — все ведь высмотрят! Ну что ж, угадали. Скоро снова воевать пойду. Ну, ребятки, — Иван наклонился и каждого из нас поцеловал, — ждите, скоро вернусь. Только давайте договоримся. Авдотье о нашей встрече ни слова. А скажите так, что днем у ворот, — запомните: днем, а не ночью, — видели какого-то незнакомого солдата и этот солдат передавал, что Иван жив, здоров и скоро сам приедет в Архангельск. Только уговор: не проговоритесь, если она начнет допытываться, а то кровно обидится, скажет— был, а не показался. Ну ладно, ребята! — Он потрепал нас по головам и пошел. На мостках остановился.
— Не горюйте, скоро будем жить по-другому. Самую вкусную кашу будем варить, не солдатскую чечевицу. А уж есть ее станем досыта.
Иван звучно чмокнул губами и зашагал по мосткам в сторону Троицкого проспекта. Вот еще шаг, еще, и темная фигура уходившего Ивана исчезла, словно растворилась в темноте осенней ночи. Но четкие шаги еще долго раздавались в ночной тиши. «Ать-два, ать-два», — считал Серега, и сам топтался на месте, как настоящий солдат.
С каждой секундой шаги становились все менее слышны, и с каждым счетом голос Сереги незаметно переходил в шепот. «Ать-два, ать-два», — чуть слышно прошептал Серега и смолк. Щелкнула железная щеколда, тонко скрипнула калитка, и шагов больше не стало слышно.
Ушел... Как во сне. Пришел и ушел... А ведь целых три года о нем ни слуху ни духу не было. Вот, наверно, обрадуется Авдотья, когда скажем... Видно, и правда дел у него много: ночью приехал, ночью и уезжает... Революцию, говорит, надо новую делать. И верно, от старой-то, мы и сами видели, толку мало... А Ивана и не узнаешь, каким-то другим он стал, точно вырос на три головы. Раньше простым солдатом был, а теперь не то офицер, не то начальник какой-то...
— А какую масленую чечевицу Иван приносил, помнишь, Мишка? — перебил мои размышления Серега.
Оказывается, я так задумался, что даже не заметил, как ребята снова легли на сено, а я один стою посреди двора и гляжу в темноту вслед ушедшему Ивану. Я лег рядом с ними. И мы с Серегой стали рассказывать Еньке про Авдотьиного Ивана, про черную жирную кашу, про жестяное ведерко с проволочной ручкой, в котором Иван приносил солдатскую чечевицу в приют из казармы.
Наутро, как уговорились с Иваном, так я и передал Авдотье. А ребята будто и знать ничего не знали.
Дело было в кухне. Авдотья, согнувшись над деревянной огромной квашней, месила тесто. Рукава ее пестрого платья были закатаны выше локтя. Прядка светлых волос из-под ситцевого платка сползала на мокрый от пота лоб. Голые руки Авдотьи тяжело погружались в густое темное липкое тесто и снова появлялись, облепленные толстым слоем грязно-желтого месива. Авдотья тряхнула головой, чтобы избавиться от надоедливых, ползущих на глаза волос, и тут только заметила меня.
— Что глядишь! Возьми вот, помоги, чем стоять-то: подбери-ка мои волосы под платок, а то все глаза вы кололи. Ну вот, давно бы так.
— Авдотьюшка, я что-то знаю. — И я приготовился ее обрадовать.
— Что, голубчик? Давай сказывай скорее. Мне некогда.
— Авдотья, тебе Иван низко кланялся.
Авдотья сразу вся оцепенела и уставила на меня широко раскрытые глаза. Не поняла, наверно, и я торопливо добавил:
— Да, да, ребятам тоже кланялся, — солдат днем передавал.
Не отрывая от меня глаз, она правой рукой, с которой шлепались на пол жидкие куски теста, начала крестить передо мною воздух. Крестит, а сама от меня отступает и тихо шепчет:
— Что ты, парень! Окрестись. Я его в прошлом году отпела.
Авдотья так страшно смотрела на меня, так была бледна и напугана, что я не смог устоять на месте и убежал.
Потом Авдотья успокоилась, пораздумалась. И правда, тогда немало таких случаев бывало, что солдат пропадет без вести, а потом является домой цел и невредим. И вот — начала она меня пытать да расспрашивать. Прямо проходу не давала. Как увидит где, подзовет и начинает. Сказывай ей все по порядку. Откуда взялся солдат? Какой он из себя? Усатый или не усатый? Да что он сказывал? Да как он сказывал? Может, шутя или как? Может, зубоскал какой-нибудь? Мало ли их теперь бродит.
Я твердил ей в ответ назубок заученное одно и то же. Видел днем солдата на набережной, у ворот. Подошел такой сердитый. Не то рыжий, не то черный, какой-то коричневый, и не усатый, а чуть с бородой. Спросил, из приюта ли я, у нас ли Авдотья, а потом прибавил: «Ну вот, передавай Авдотье, что Иван жив и здоров и низко кланялся, ребятам тоже поклон». Сказал и побежал. «Некогда», — говорит.
Выслушает, бывало, меня Авдотья, да еще переспросит: «А голос у солдата певучий или не певучий?» «Голос, —говорю, —совсем как у отца Павла: хриплый и дребезжит». Сунет она мне тайком кусок хлеба и уйдет.