На углу Троицкого и Полицейской на кирпичных угловых домах возвышались две каланчи. На одной из них днем и ночью можно было увидеть маленького чёрного человека. Все жители города знали, что там стоит пожарный караул.

С высокой каланчи пожарник осматривал город. Не поднялась ли где в небо туча черного дыма? Не вспыхнул ли, как порох, какой-нибудь деревянный дом?

Вдоль всего здания пожарной части тянулся тротуар из каменных квадратных плит. Внизу под каланчой, над большими деревянными воротами, на длинном кронштейне висела вывеска: «Берегись пожарных лошадей».

Приближаясь к воротам, пешеходы невольно уменьшали шаг, а потом быстро проскакивали под вывеской.

Но напрасно пугались прохожие. Бывало, бьет тревогу пожарник в зловещий колокол на каланче, все чаще и чаще звенят в ушах неспокойные удары. В страхе озираются люди. Где пожар? Не наш ли дом вспыхнул? И все вдруг начинают метаться, куда-то спешить... Гурьбой бегут взъерошенные ребятишки. Где, на какой улице пожар? Надо поспеть, не прозевать, а то сгорит, и ничего не увидишь. Наконец тяжело открываются ворота. Из темной пасти в кирпичной стене долго несется ругань, топот коней и нетерпеливые крики: «Н-ну! Пошел! Трогай, ленивые! Н-ну!» —и только тогда из ворот не спеша выезжает тройка откормленных, толстых лошадей.

На второй четырехугольной кирпичной каланче высоко на каждой из трех сторон, обращенных на улицу, чернел нарисованный циферблат и железные часовые стрелки. Левые и правые часы стояли, а средние ходили, но были без минутной стрелки, и потому жителям приходилось подсчитывать минуты на глаз, про себя. Невидимый сторож отбивал здесь в колокол каждый час.

И нередко в полночь можно было насчитать тринадцать ударов вместо двенадцати.

Под эту каланчу «точного времени», как называли ее горожане, привела меня разодетая Мария Перфильевна. Наклонившись ко мне, она торжественно прошептала:

— Это бывшая городская управа.

По широкой каменной лестнице надо было подняться на второй этаж. Туда и обратно сновали какие-то люди. Тяжело переступая и кряхтя, подымался наверх всем известный домовладелец — толстяк Минаев. Поднялись. Начальница уверенно прошла к высокой двери, открыла ее, пропустив меня первым.

Я оказался в огромной высокой комнате. Такого количества людей, сидевших за столами и просто так ходивших или стоявших у столов, я еще никогда не видел. Было шумно, как на ярмарке. Среди людского гомона раздавалось щелканье множества счетов.

Мария Перфильевна взяла меня за руку и потащила на противоположную сторону к большому столу, обитому зеленым сукном. За столом сидел полный мужчина с пышной рыжей бородой, в очках в золотой оправе. Он теребил свою бороду белыми длинными пальцами и внимательно слушал сидевшего рядом с ним собеседника. Хотя разговор шел вполголоса, человек этот то и дело приподнимался со стула, тянулся своим острым, как шило, носиком под самое ухо рыжего господина и что-то шептал ему совсем тихо. Оба они были чем-то взволнованы и никого не замечали.

Мария Перфильевна остановилась и тоже начала внимательно слушать. От нечего делать стал прислушиваться к разговору и я.

— Помилуйте, Карл Иванович, — возмущался остроносый, — чего еще людям надо? Самодержавия давно нет. Народ свободный, правят наши народные министры. Ну чего, скажите на милость, могут еще желать эти хамы? Как они смеют всюду кричать, что их обманули, что они на этом не остановятся! Знаете... — Он снова соскочил со стула и зашептал. Рыжий господин, чуть наклонившись к нему, покачал головой.

— Понимаете! — разговорчивый человек сел опять на край стула. — И помяните мое слово, Карл Иванович, что все может кончиться очень плохо. Да, да, очень плохо.

Карл Иванович, наконец, повернулся в нашу сторону. Увидев Марию Перфильевну, он весь просиял и поспешно поднялся со стула.

— Извините меня. Я так увлекся, — заговорил он, не знаю для чего целуя протянутую руку начальницы. — Знаете, Мария Перфильевна, сейчас так все волнует. Присядьте, прошу вас, — придвинул он к ней стул остроносого собеседника.

Тот, как сорока, отскочил в сторону, низко поклонился Марии Перфильевне, потом рыжему господину и, вильнув полой синего мундира, юркнул между столами. Я еле успевал за ним следить. Он весь был какой-то скользкий. Он проходил в самые узкие промежутки между столами и всем улыбался и кланялся. Вот он куда-то проскользнул, вот снова мелькнул у дверей и оказался рядом с толстяком Минаевым. Расплываясь от счастья, он нежно взял толстяка под руку и, изогнувшись червяком, скрылся вместе с ним за дверью.

Между тем рыжий господин все беседовал с начальницей. Ожидая, когда они наговорятся, я зевал, переступал с ноги на ногу и от нечего делать рассматривал через окно крыши городских домов, пожарную каланчу и ходившего там пожарника.

В это время к столу подошла худая, измученная женщина с плетенной из лыка корзинкой. Из порванного угла ее торчал мокрый тресковый хвост.

Начальница сразу повела носом.

— Какая мерзость, — прошептала она, отворачиваясь.

Карл Иванович грозно взглянул на пришедшую женщину.

— Вы ко мне? — недовольно спросил он ее. — Зайдите завтра. — И повернулся к ней спиной.

— У вас никогда толку не добьешься. Ходишь попусту — только время зря теряешь. — И женщина, устало махнув рукой, пошла, ругаясь вполголоса: — Провалиться бы вам сквозь землю, идолам окаянным!

— Вот видите, Мария Перфильевна, ну что вы хогите от этих хамов. Вы представить себе не можете, как трудно здесь работать. Какие надо нервы, чтобы выслушать сотни таких оскорблений.

— Не говорите, Карл Иванович. Я вас прекрасно понимаю, — с глубоким сочувствием проговорила начальница. При этом она сделала такое страдальческое лицо, как будто у нее вдруг сильно заболели зубы.

Карл Иванович тяжело вздохнул, разгладил свою бороду, начальническим оком осмотрел столы и снова принялся за бесконечный разговор.

Я продолжал стоять у письменного стола. Ноги у меня совсем затекли, в голове гудело. И такая меня вдруг злоба взяла на начальницу и на рыжего, что, кажется, исколотил бы их обоих. Расселись тут, бездельники, и трещат, как сороки. Рыжая борода говорит, говорит, а потом притворяется, что ему тяжело работать. Ишь, даже головы не повернул: зайдите, говорит, завтра. Хорошо — не на ту нарвался, другая смазала бы треской по золотым очкам, тогда бы запел другим голосом.

И эта тоже — расселась, как барыня, в своей шляпе и думает, что мне хорошо стоять. Постояла бы сама столько времени. Привела — ну говори по делу, а то сидит и рожи всякие строит. Откормилась на приютском добре, от трески, как от отравы, отворачивается. А уж верно у той женщины своя треска была, не ворованная.

Я еще хотел придумать что-нибудь обидное, но меня отвлек лысый писарь с соседнего стола. Он что-то объяснял стоявшему у его стола человеку в парусиновом армяке. Судя по одежде, это был крестьянин из окрестной деревни.

— Вы, сударь, не туда попали, да-с. Это будет налево по коридору, на правой стороне в седьмую дверь, там свернете налево, потом направо, и как раз за левым столом сидит Иван Иванович, и он вам скажет, к кому вам надо обратиться. Да-с — добавил писарь и принялся писать.

— Повтори-ка, дружок, что-то больно хитрая дорога получается.

— Как хитрая, — удивился писарь, — я вам говорю русским языком. Да-с. Идите направо по коридору. Тьфу, налево по коридору, на правой стороне в седьмую дверь, потом налево, потом направо и за левым столом Иван Иванович, и ничего тут хитрого нет.

— Да, голубчик ты мой, ведь Иван-то Иваныч меня сам к тебе послал.

— Ну, тогда я ничего не знаю. Не приставайте и не мешайте мне работать. Да-с.— И писарь снова принялся за свое дело.

Добродушный дядя почесал затылок.

— Ну и мухоловка, — проговорил он. И. покачивая головой, пошел к другому столу.

Писарь в полинявшем мундире продолжал писать. Он сидел, согнувшись над столом, и так повернул голову, точно в скрипе пера ему слышалась какая-то замечательная музыка.

«Наверно, этот всю жизнь пишет, — подумал я, когда он, протянув руку, не глядя попал пером в узкое горлышко чернильницы. — Неужели я тоже до старости лет буду вот так, как он, скрипеть пером?»

— Что это ты надулся? — наконец-то обратилась ко мне начальница и поднялась со стула. — Ну, радуйся, — не каждому такое счастье выпадает. Будешь тут работать под наблюдением Карла Ивановича.

Говорила она совсем по-особенному — строго и важно.

— Будь внимательным и помни мои слова. — Она перевела взгляд на Карла Ивановича, и они вместе по шли к выходу. Лысый писарь, взглянув им вслед, облегченно вздохнул, выпрямил спину и с любопытством начал меня рассматривать.

— Работать пришли, молодой человек? К главному бухгалтеру? — спросил он, чуть заметно кивнув головой на зеленый стол. — Знаете, — он осмотрелся и зашептал, приставив к губам указательный палец, — только ни слова наперекор, и боже упаси — ошибки и помарки. Съест! Проверяет каждое слово! Он метнул взгляд в сторону входных дверей и, как школьник, перепуганный неожиданным появлением учительницы, быстро склонился над своими бумагами.

К зеленому столу подошел Карл Иванович. Прищурив глаза, он осмотрел меня с головы до ног и сразу начал командовать:

— Возьми стул, садись к столу, и чтобы никому не мешать. Будешь переписывать чернилами вот это. — И он переложил ко мне кипу бумаг. — Вот чистая бумага, перо, чернила. Переписывай все точно, без всяких ошибок и без клякс.

При этом он так на меня взглянул, точно я успел опрокинуть чернильницу. Затем сел на свой стул и больше не сказал мне ни слова.

Я снял серую приютскую тужурку и вместе с шапкой положил ее на сиденье своего стула. Стул пододвинул к самому краю стола и сел.

Передо мной лежала целая кипа листов, мелко исписанных чернильным карандашом. Каждая строчка кончалась многозначными цифрами. Расстояние между строчками было с карандашную линию.

В глазах рябило от множества цифр и слов, все сливалось в серую кашу. Но потом я присмотрелся, и дело пошло. Перо оказалось удачное. Не разгибая спины, я переписывал лист за листом. Так чисто, ровно и вместе с тем красиво я не писал даже в школе. Я так старательно выводил букву за буквой, цифру за цифрой, что ничего не видел и не слышал. В конторе зажгли свет. При электрическом свете еще отчетливее и ярче выглядели на гладких белых листах ровные синие строчки.

Наконец я почувствовал сильную усталость. От толстой деревянной ручки свело пальцы. Заныла согнутая спина, мелкие буквы и цифры вдруг начали сливаться в одну жирную полосу.

Я выпрямил спину и, удивленный царившей вокруг тишиной, оглянулся. Комната была пуста, только за соседним столом, все так же согнувшись, сидел лысый писарь. Куда это все пропали? Я растерянно повел глазами по пустым столам и удивился еще больше. В самом дальнем от дверей углу у занавешенного окна я увидел небольшую группу людей, тесным кольцом обступивших какого-то высокого человека в военном костюме. Среди них виднелась рыжая пышная голова Карла Ивановича. Ко мне спиной стоял какой-то толстяк с жирной шеей, — наверно, Минаев, — слева и справа от него какие-то незнакомые люди, кто в штатском костюме, кто в форме чиновников. Здесь же я с трудом разглядел и остроносого человека в синем мундире. Он уже не суетился, не вертелся, а стоял неподвижно, как в воду опущенный. Довольно было одного взгляда, чтобы понять, что все эти люди чем-то сильно взволнованы и напуганы.

В это время я услышал шепот с соседнего стола:

— Молодой человек, плюньте на них и идите домой! Им не до нас. Приходите завтра к девяти. — Писарь улыбнулся мне, хитро подмигнул одним глазом и снова начал старательно скрипеть пером. На стенных часах было десять минут седьмого. Я собрался и пошел, раздумывая, что бы такое могло случиться.

На улице было темно, как всегда в эти часы в конце октября. Навстречу мне по Троицкому проспекту шло необычно много людей. Больше всего это были солдаты и военные матросы. Откуда их вдруг столько взялось и почему они идут не в строю, как всегда, а просто так, по два, по три, по четыре человека? Одни проходят молча, другие разговаривают между собой, но очень тихо, чтоб их не подслушали. И так всю дорогу встречались мне люди, начиная от пожарной каланчи до самых приютских ворот. Наконец я свернул во двор и быстро зашагал по деревянным мосткам посреди темного, молчаливого двора. Грязным, серым пятном встал перед глазами приют. Всюду в окнах было темно, и только лишь в самом левом нижнем окне светился кухонный огонек. Когда я его увидел, мне сразу стало как-то легче.

В приюте тоже оказалось не так, как всегда. Я ожидал, что начальница вызовет меня и начнет расспрашивать о моей работе, а она даже к ужину не явилась. А когда легли спать, Серега Шуфтин рассказал мне по секрету, что видел, как через двор около самого забора пробежали два солдата. Он потянулся к моей кровати через узкий промежуток и таинственно прошептал:

— Мишка, а не Иван ли приехал?

Видимо, он все время об этом думал и ждал, что я на это скажу. Мне сразу вспомнилась дорога в приют.

— Может быть. А куда они бежали?

— С набережной на Троицкий, — еще таинственнее зашептал Серега. — Вижу — что-то чернеет у забора, смотрю — бегут два солдата. Согнулись и не оглядываются.

— А какие они? Высокий был?

— Был, был. Передний, а задний пониже.

— Ну ладно, Серега, давай спать. Может, это Иван, а может, и нет. Помнишь, он говорил, что скоро приедет.

Я повернулся на другой бок и нарочно спрятался под одеяло, чтобы Серега поскорей улегся спать.

В голове кружился целый рой мыслей, захотелось самому перебрать все в памяти.

Может, и в самом деле Иван приехал? Появились ведь какие-то солдаты. А зачем тогда он скрывается? Почему к нам не пришел? Авдотья ведь его ждет не дождется. А может, он тайком заходил в приют и начальнице на глаза показываться не хочет. С чего это она притихла? И там тоже, в бывшей управе, видно, здорово все перепугались. Интересно, что им говорил этот военный? И на улице тоже что-то не так, как всегда. Что-то завтра будет?

Я уже засыпал, а Иван, как живой, стоял перед моими глазами в расстегнутой солдатской шинели, с ремнем через плечо и с черным большим револьвером. Стоит и смеется, как тогда, у стога сена, в ночном карауле. Ох вы, говорит, горе-караульщики! А потом про свою чечевицу вспомнил. Скоро, говорит, ребята, сами будем кашу варить, и губами еще напоследок причмокнул. Приходил бы Иван поскорее; рассказал бы я ему о своем житье-бытье, что вот учиться в городском хотел, а начальница послала меня в бывшую управу, к рыжему барину на выучку. И только ему рассказал бы я то, о чем даже ребятам не любил говорить. Что у меня из головы не выходят пароходы, что хочется мне стать моряком, плавать по разным морям, потом сделаться кем-нибудь вроде капитана, что не хочу я всю жизнь какие-то бумаги переписывать, как тот лысый писарь.